Не есть ли то, чего вы требуете для драмы, религиозное поучение, дидактизм, то, что называется тенденциозностью и что несовместимо с истинным искусством?» Под религиозным содержанием искусства, отвечу я, я разумею не внешнее поучение в
художественной форме каким-либо религиозным истинам и не аллегорическое изображение этих истин, а определенное, соответствующее высшему в данное время религиозному пониманию мировоззрение, которое, служа побудительной причиной сочинения драмы, бессознательно для автора проникает все его произведение.
Неточные совпадения
— А я что же говорю? Я только это и твержу. Я решительно не знаю, для чего жизнь так коротка. Чтоб не наскучить, конечно, ибо жизнь есть тоже
художественное произведение самого творца, в окончательной и безукоризненной
форме пушкинского стихотворения. Краткость есть первое условие художественности. Но если кому не скучно, тем бы и дать пожить подольше.
Жаль было разрушать его мистицизм; эту жалость я прежде испытывал с Витбергом. Мистицизм обоих был
художественный; за ним будто не исчезала истина, а пряталась в фантастических очертаниях и монашеских рясах. Беспощадная потребность разбудить человека является только тогда, когда он облекает свое безумие в полемическую
форму или когда близость с ним так велика, что всякий диссонанс раздирает сердце и не дает покоя.
Допустим, что, при известных усилиях, я действительно найду наконец эти темные стороны, сумею в ясных и
художественных образах воспроизвести их, и даже отыщу для них лекарство в
форме афоризма, что преувеличения опасны.
Как бы сильна ни была память, она не в состоянии удержать всех подробностей, особенно тех, которые неважны для сущности дела; но многие из них нужны для
художественной полноты рассказа и должны быть заимствованы из других сцен, оставшихся в памяти поэта (напр., ведение разговора, описание местности и т. д.); правда, что дополнение события этими подробностями еще не изменяет его, и различие
художественного рассказа от передаваемого в нем события ограничивается пока одною
формою.
Смешение красоты
формы, как необходимого качества
художественного произведения, и прекрасного, как одного из многих объектов искусства, было одною из причин печальных злоупотреблений в искусстве.
Это реалиорное искусство вовсе не отвергает
художественного канона, эстетики
форм, напротив, насколько оно остается искусством, оно умеет по-своему осмыслить канон, вдохнуть в него новую жизнь.
Само собою разумеется, то, что отлагается в сознании в
форме мифа, вступая в общее человеческое сознание, затрагивает все способности души, может становиться предметом мысли, научного изучения и
художественного воспроизведения.
Каково же жизненное самосознание искусства, как
художественного канона, мастерства
формы?
Платон не систематичен, но тематичен и диалектичен, отсюда проистекает и фрагментарность его философствования, ибо каждый его диалог, при всем своем
художественном совершенстве и музыкальной
форме, для системы философии есть только фрагмент, этюд, статья, не более, без потребности в закруглении, в сведении концов с концами в единой целостной системе, к которой у Платона не намечается даже попытки и вкуса.
Если хозяйству во всех его
формах, сверху донизу, присуще известное устремление к
художественному стилю, то и искусство тоже соревнует хозяйству в его мощи.
От такого философско-художественного замысла требуется, с одной стороны, верность и точность саморефлексии в характеристике религиозного опыта, при выявлении «мифа», а с другой — нахождение соответственной
формы, достаточно гибкой и емкой для его раскрытия.
Глубокая и таинственная серьезность «живой жизни»,
форма проявления ее в том светлом существе, которое называется человеком, счастье в его отличии от удовольствия, уплощение и омертвение жизни, когда дело ее берется творить живой мертвец, — все эти стороны
художественного жизнепонимания Толстого особенно ярко и наглядно проявляются в отношении его к любви между мужчиной и женщиной.
Когда пишется философская или научная книга или
художественное произведение, создается статуя и принимает окончательную
форму симфония, когда строится машина или организуется хозяйственное или правовое учреждение, даже когда организуется жизнь церкви на земле с ее канонами, творческий акт охлаждается, огонь потухает, творец притягивается к земле, вниз.
Всего лишь один раз во все мое писательство (уже к началу XX века) обратился ко мне с вопросными пунктами из Парижа известный переводчик с русского Гальперин-Каминский. Он тогда задумывал большой этюд (по поводу пятидесятилетней годовщины по смерти Гоголя), где хотел критически обозреть все главные этапы русской
художественной прозы, языка, мастерства
формы — от Гоголя и до Чехова включительно.
Я был — прежде всего и сильнее всего — молодой писатель, которому особенно дороги:
художественная литература, критика, научное движение, искусство во всех его
формах и, впереди всего, театр — и свой русский, и общеевропейский.
Затем, университет в его лучших представителях, склад занятий, отличие от тогдашних университетских городов, сравнительно, например, с Казанью, все то, чем действительно можно было попользоваться для своего общего умственного и научно-специального развития; как поставлены были студенты в городе; что они имели в смысле обще-развивающих условий; какие
художественные удовольствия; какие
формы общительности вне корпоративной, то есть почти исключительно трактирной (по"кнейпам") жизни, какую вело большинство буршей.
Недоумение мое усиливалось тем, что я всегда живо чувствовал красоты поэзии во всех ее
формах; почему же признанные всем миром за гениальные
художественные произведения сочинения Шекспира не только не нравились мне, но были мне отвратительны?
Толстой с неподражаемым совершенством дает
художественное благообразие ставших
форм жизни.
Мы утверждаем, что содержание
художественного произведения внечувственно; мы считаем пустым всякое произведение, в котором строение чувственных
форм не позволяет им явиться выражением внечувственного.